«Один час под Бучей хуже 8 месяцев в Афганистане». Исповедь американского легионера в Украине

[+S.T.A.L.K.E.R 29,318]

Теодор Верона — один из добровольцев Иностранного легиона в Украине. Ему 32 года. Пять лет он прослужил в морской пехоте США, его военная специальность — минометчик. Боевое крещение прошел в Афганистане. В Украину приехал почти сразу после начала войны — как только смог добраться из Мексики, где он живет. Верона рассказал The Insider, почему он решил воевать за Украину, о хаосе первых дней войны и почему он уверен, что Украина вернет все свои территории, включая Крым.

Первый раз я был в Украине в 2019 году. Тогда меня поразило, насколько украинцы патриотичны и насколько четко они видят будущее своей страны. Меня поразил Майдан Незалежности и решимость людей перестроить свою страну. На мой взгляд, Украина следует тем же путем, который проходили США в борьбе за независимость после гражданской войны. Она была кровавой. Но в результате мы как страна, по сути, родились заново и выстроили свои идеалы с нуля. Я с большим интересом наблюдал за Украиной после Майдана, но после поездки в 2019 году стал следить за развитием ситуации еще более пристально — за экономикой, политикой. Мне хочется вместе с украинцами пройти этот исторический путь и помочь им, насколько могу.

Может быть, поэтому решение вступить в Иностранный легион Украины далось мне легко — даже, наверное, слишком. Я сам удивился легкости своего решения. 24 февраля, когда началось вторжение, я разозлился не на шутку: исторические соседи никак не могут оставить Украину в покое, дать ей возможность самой решить свою судьбу — без вмешательства и издевательств.

В день вторжения я сказал своему работодателю в Мексике, что, скорее всего, поеду воевать в Украину. Мне не поверили. Два дня спустя я уволился. Планировал вступить в Иностранный легион в украинском посольстве в Польше. Я купил билет, прилетел в Польшу, отстоял в гигантской очереди беженцев и понял, что проще всего будет приехать на границу и уговорить их принять меня.

Я автостопом добрался до границы, где меня подобрала машина, в которой еще четверо украинцев возвращались на родину. Они ехали в страну, из которой, возможно, уже не смогли бы выбраться из-за нового закона, запрещающего выезжать мужчинам моложе 65 лет. Для меня это стало свидетельством решимости украинского народа победить в войне.

Когда я наконец попал в вербовочный центр, меня встретили два офицера. Они совсем не говорили по-английски, но очень хорошо со мной обращались. Дали мне чуть ли не пожизненный запас сигарет и постоянно жали мне руку. Я побывал в нескольких вербовочных центрах, потому что никто не знал, что со мной делать. В одном из них сотрудники куда-то позвонили и сказали, что здесь у них американец, который хочет сражаться. В итоге меня забрали два офицера и отвезли на базу в Яворове подо Львовом, где, как было широко известно, располагались добровольцы из числа иностранцев. Я прошел собеседование, военные оценили мои навыки и опыт. Я, похоже, оставил хорошее впечатление. Меня сразу же назначили в состав специальной бригады, которую через два дня планировалось отправить на фронт в Киев.

«Мне постоянно жали руку, но не знали, что со мной делать»

В нашей команде было 25 человек с самым разным боевым опытом — в хаосе войны мы быстро поняли, что некоторым не хватало профессионализма и отваги. Им совершенно нечего было делать на войне такого масштаба. Не знаю, как они попали в отряд. Но вообще, это зачастую трудно определить, пока не начнется бой.

Нас вооружили, мне дали бельгийскую винтовку FAL японской сборки, на ней были японские иероглифы. Это штурмовая автоматическая винтовка калибра 5,56 мм с переключением в полуавтоматический режим. Позже я понял, что это не лучшее оружие для грязи и холода все еще, по сути, зимнего Киева. Винтовка часто заедала, в какой-то момент после первого же выстрела пришлось ее разбирать, чистить и собирать обратно. Я ощущал себя солдатом армии Вашингтона в 1777 году.

«Я ощущал себя солдатом армии Вашингтона в 1777 году»

В Яворове я провел дня три, затем нас отправили в Киев. По прибытии нам дали час на подготовку, хотя до этого мы не спали всю ночь. Мы загрузили оружие в два грузовика, которыми также пользовался отряд грузинских добровольцев. Грузинский отряд состоял из людей в возрасте от 18 до 58 лет, и они были по-настоящему грозными бойцами, можно сказать, с ореолом настоящих воинов-горцев.

Я тогда еще не видел ни одной карты, ни одного доклада об обстановке, не знал, куда мы идем. Это было очень странно, и я нервничал. Чем ближе мы подъезжали к фронту, тем громче были слышны обстрелы и видны разрушения. Мы выгрузились примерно за четыре километра до линии траншей, прошли через опушку леса и дошли до деревни, оттеснив русских, но потом все равно были сообщения о том, что в деревне осталась парочка российских отрядов, готовивших засаду. К счастью, им это не удалось. Мы проследовали дальше через лес, и обстрел усилился. Я никогда не видел таких интенсивных обстрелов, хотя я сам минометчик. Это была артиллерия и минометы. Похоже, 105 мм калибра, судя по осколкам и зоне поражения.

Когда мы добрались до траншей, я тут же обратил внимание на то, что они неглубокие и неважно укреплены. Было ощущение, что они либо временные, либо выкопаны буквально только что. По нам тут же открыли огонь. Я понятия не имел, где мы находимся, потому что никто ничего не говорил, карту я тоже не видел, видел лишь небольшой город перед траншеей. Тот обстрел — единственный момент за все время, когда моя винтовка производила больше одного выстрела без разборки и сборки заново.

Характер боя был очень похож на Первую мировую. Я сразу понял, что мне придется адаптироваться к таким условиям. Наша команда разделилась, треть бойцов пошла вперед к селу Мощун (населенный пункт в Бучанском районе Киевской области — The Insider), чтобы оборудовать там позиции для снайперского огня. В первую же ночь они попали под очень мощный обстрел. Россияне постоянно обстреливали здание, в котором была наша команда, и мы валили их одного за другим. В итоге перед домом было более 70 тел русских солдат, часть из них были еще живы и стонали. Я тогда сидел в окопе в относительной безопасности, но ситуация ухудшалась, потому что нами никто не командовал. Мы просто не понимали, что делать. К счастью, один из украинцев знал английский. Он обеспечивал нас питанием и руководил перемещением членов отряда между траншеями. У него не было приказа это делать, он был рядовым солдатом, который сам решил помочь нам. Его прозвали «Маньяком», потому что он совершал безумные вещи, совершенно не думая о личной безопасности, но при этом он был очень хорошим, вежливым человеком.

В течение нескольких дней нас постоянно обстреливали днем и ночью. Время от времени россияне подбирались к нашим окопам метров на триста и открывали огонь. Моя винтовка периодически отказывала. Я ничего не мог поделать и стрелял в ответ, только когда мог. Большую часть времени я просто лежал на дне траншеи. Каждый день мы теряли наших иностранных бойцов, которые дезертировали. Они бежали ночью группами по два-три человека через лес. Один из них, уходя, намеренно повредил два пулемета. Он, видите ли, хотел, чтобы враг их не захватил. А нам потом очень не хватало этих пулеметов.

Самым тяжелым моментом для меня была ситуация, когда мне и еще шести бойцам приказали выкопать траншею и соединить два окопа. Нам показали позицию, и мы решили, что каждый себе выкопает одиночный окоп. Россияне пытались этим воспользоваться и постоянно нас обстреливали. В какой-то момент мы увидели, что российский дрон нас заметил и завис над нами. Мне стало ясно, что по нам вот-вот откроют огонь. Я выкопал свой окоп так глубоко, как мог, до плеч, и лег на дно. Последующие четыре часа артиллерия обстреливала наши шесть маленьких одиночных окопов.

Характер боя был очень похож на Первую мировую. Я сразу понял, что мне придется адаптироваться к таким условиям. Наша команда разделилась, треть бойцов пошла вперед к селу Мощун (населенный пункт в Бучанском районе Киевской области — The Insider), чтобы оборудовать там позиции для снайперского огня. В первую же ночь они попали под очень мощный обстрел. Россияне постоянно обстреливали здание, в котором была наша команда, и мы валили их одного за другим. В итоге перед домом было более 70 тел русских солдат, часть из них были еще живы и стонали. Я тогда сидел в окопе в относительной безопасности, но ситуация ухудшалась, потому что нами никто не командовал. Мы просто не понимали, что делать. К счастью, один из украинцев знал английский. Он обеспечивал нас питанием и руководил перемещением членов отряда между траншеями. У него не было приказа это делать, он был рядовым солдатом, который сам решил помочь нам. Его прозвали «Маньяком», потому что он совершал безумные вещи, совершенно не думая о личной безопасности, но при этом он был очень хорошим, вежливым человеком.

В течение нескольких дней нас постоянно обстреливали днем и ночью. Время от времени россияне подбирались к нашим окопам метров на триста и открывали огонь. Моя винтовка периодически отказывала. Я ничего не мог поделать и стрелял в ответ, только когда мог. Большую часть времени я просто лежал на дне траншеи. Каждый день мы теряли наших иностранных бойцов, которые дезертировали. Они бежали ночью группами по два-три человека через лес. Один из них, уходя, намеренно повредил два пулемета. Он, видите ли, хотел, чтобы враг их не захватил. А нам потом очень не хватало этих пулеметов.

Самым тяжелым моментом для меня была ситуация, когда мне и еще шести бойцам приказали выкопать траншею и соединить два окопа. Нам показали позицию, и мы решили, что каждый себе выкопает одиночный окоп. Россияне пытались этим воспользоваться и постоянно нас обстреливали. В какой-то момент мы увидели, что российский дрон нас заметил и завис над нами. Мне стало ясно, что по нам вот-вот откроют огонь. Я выкопал свой окоп так глубоко, как мог, до плеч, и лег на дно. Последующие четыре часа артиллерия обстреливала наши шесть маленьких одиночных окопов.

Выкопать даже одиночный окоп было не так легко: у нас было две лопаты на шесть человек. Когда не было лопаты, я копал рукой. Кроме того, мне приходилось иногда отстреливаться из своей винтовки, которую по-прежнему все время надо было разбирать. В ней, в отличие от автомата Калашникова, было очень много мелких деталей. Я сидел в окопе, разбирал винтовку, детали складывал себе на колени, а над головой постоянно взрывались снаряды. Приходилось следить, чтобы не потерять детали. В какой-то момент я отказался от идеи стрелять в ответ, решив, что если россияне пойдут на нас, буду драться лопатой или штыком. Это были самые ужасные часы в моей жизни. Это было 13 и 14 марта.

«Решил, что буду драться лопатой или штыком»

Я бы соврал, если бы сказал, что тогда ничуть не испугался и у меня не возникло в голове мысли уйти. Но будучи одним из старших по возрасту членов отряда, я понимал, что не смогу жить в ладу с собой, если это сделаю. А кроме того, меня вдохновляли украинцы — они даже не думали куда-то уходить. Я смотрел на них и думал: «Если они готовы остаться и умереть в этом окопе, то и я останусь».

В конце концов нам дали приказ покинуть одиночные окопы и вернуться в основной, к отряду. Там мне дали приказ атаковать БТР, укрепленный 30-миллиметровым пулеметом, подобные БТР обстреливали наши окопы этим гигантским калибром. Мы вышли втроем, прошли через разрушенный район города в поисках БТР. Я сам видел полуразрушенные дома и, к ужасу и удивлению, видел в этих домах целые семьи, сидящие вокруг небольших костров. Как же я могу развернуться и сбежать? Как только я их увидел, я понял, что никуда не уйду и буду там до тех пор, пока не будет приказа отступать. К счастью, тот самый БТР был уничтожен танком, поэтому я свою противотанковую ракету передал украинцу, который был поодаль от моей позиции.

По возвращении в строй нам сообщили, что русские готовят новое большое наступление, в котором должны принять участие по меньшей мере тридцать рот, которые концентрировались вдоль наших окопов и подвозили амуницию. Я уже почти забыл про свою бесполезную винтовку и поэтому взял ракету и решил для себя, что это будет мой единственный выстрел. В этот момент я еще раз подумал о возможности уйти. Кто меня может в этом обвинить, у меня же даже винтовки нет, но когда я увидел украинцев с ножами, я понял, что они готовы резать противника, если он доберется до наших окопов.

«Когда я увидел украинцев с ножами, я понял, что они будут готовы резать противника, если он доберется до наших окопов»

К счастью, никакого нападения не было. Украинцы собирали небольшие группы и нападали на позиции русских в городе. Русским просто не хватало организованности, чтобы начать наступление. В тот момент я думал, что лучше позволить им подойти к нам, потому что у нас хорошие оборонные позиции. Маньяк объяснил мне, что пока мы продолжаем нападать на них, они устают и пугаются. Оказалось, что так оно и есть, и никакого нападения на наши окопы так и не случилось.

В городе я больше всего опасался снайперов, которые могли достать до наших окопов. Снайперу удалось убить одного украинца, одного грузина ранили в плечо. Еще погиб один гражданский украинец. Ему артиллерийскими снарядом разорвало мышцы и кожу спины — было видно позвоночник. На самом деле, когда видишь, что человеку ничем не помочь, это очень бьет по нервам, демотивирует.

Восемь месяцев, которые я провел в Афганистане, можно приравнять к одному часу под Мощуном. Ситуация в Украине совершенно не похожа ни на что, в чем Америка принимала участие. Может быть, в Ираке было что-то похожее, но там у повстанцев не было вертолетов и самолетов.

«Восемь месяцев, которые я провел в Афганистане, можно приравнять к одному часу под Мощуном»

Например, в Афганистане раненого всегда заберет вертолет. Через час ты уже в полной безопасности. А на войне в Украине, на первом ее этапе, медицинская эвакуация заключалась в том, что подъезжала машина, тебя в нее погружали и увозили под обстрелами.

На пути к нашим окопам было целое кладбище из гражданских автомобилей, примерно два километра уничтоженных машин. Ни на одной из них я не заметил символов «Красного креста». Это были обычные гражданские машины, все насквозь дырявые от пуль и шрапнели. Я не знаю, кто их водил, но по слухам это были гражданские, которые, как мне кажется, заслуживают отдельной награды, — они просто подъезжали к окопам, брали раненого и гнали на максимальной скорости прочь. Если вас ранили в городе, шансы на выживание невелики, особенно если рана серьезная, потому что приходилось идти через вражеские линии и ждать машину. Для сознания типичного американца это была психологическая травма — я надеялся, что если меня ранят, то не тяжело. Я бы хотел, чтобы американцы прислали в Украину бронеавтомобили, как в Афганистане, от которых отскакивают пули.

В Мощуне я провел шесть ночей и семь дней, но мне они показались вечностью. За все это время я спал восемь часов. Было очень холодно, я часто просыпался в снегу. У украинцев были только небольшие одеяла, зато много печенья и шоколадок. А еще были маринованные огурцы. Я помню, что из-за холода пил очень мало воды.

А еще я запомнил собак. Их владельцы или погибли, или уехали, бросив питомцев. И эти собаки спали вместе с нами в окопах — согревали нас своим теплом. Была одна неприятная история, когда я в полной темноте попытался углубить окоп, вонзил в землю лопату, а там была собака, которую я не видел. На меня все очень сильно разозлились, решили, что я сделал это намеренно. Обругали по-русски и по-украински. Другая собака получила ранение шрапнелью. Не знаю, выжила она или нет.

«Собаки спали вместе с нами в окопах – согревали нас своим теплом»

Когда нас отвели с позиций, я еще несколько недель провел в Украине. Во Львове я три недели помогал готовить новобранцев из числа иностранцев. Это был воодушевляющий опыт, многие из добровольцев до сих пор со мной общаются. Все они сейчас воюют — а до этого некоторые из ребят даже винтовку в руках не держали.

Ресурсы россиян кажутся неисчерпаемыми. Сколько бы танков и БТР украинцы ни уничтожали, тут же в бой шли новые. А еще у россиян есть какая-то странная готовность умирать. Я не хочу никого обидеть, но исторически российскую армию никогда не волновали потери среди своих. Многие мои друзья рассказывали, как целые роты россиян гибли мгновенно в результате идиотского приказа атаковать какую-то позицию. В Мощуне у нас погибли трое, но перед нашими окопами лежало 60 или 70 трупов россиян. Они, полностью истощенные, погибали один за другим на моих глазах от снайперского огня. Выбегает один — его убивают, за ним другой — и его тоже кладут. И так много раз. Мне тогда казалось, что у них какой-то неисчерпаемый запас живой силы. Мне как человеку с западным сознанием это непонятно… Многие из них умирали долго, и им никто не помогал. Я слышал, как они кричали, просили о помощи.

Украинцы же в целом очень сильно переживают друг за друга, стараются поддерживать, спасают раненых. При этом они жестко стоят на позициях и не выходят из боя. В этом их преимущество. Был случай, когда один или двое россиян подобрались к нашим окопам на расстояние метров тридцати. Один из украинцев взял американскую ракету AT4, быстро прочел инструкцию, вскочил на кромку окопа, прицелился за 3–4 секунды, выстрелил в них и спокойно вернулся в окоп. При всем этом вокруг него постоянно свистели пули. Нам он сказал: «Надеюсь, я их не убил. Просто хочу, чтобы они отсюда убрались». Его совершенно не радовало то, что он сделал, не было никакого садизма с его стороны. Такие настроения я часто наблюдал среди украинцев — они никакого воодушевления или возбуждения от войны не испытывали, но и сдаваться не собирались.

«Боец взял американскую ракету AT4, прочел инструкцию, вскочил на кромку окопа, выстрелил и так же спокойно вернулся в окоп»

Никто не держит пистолет у их виска, никто их не заставляет, но если они сдадутся, то перестанут существовать как народ. Один из моих друзей рассказал мне историю о том, как в небольшой траншее в их подразделении под беспрерывным российским обстрелом сидели двадцать солдат. Эта траншея должна была отвлекать внимание от более важных целей. Через неделю из двадцати человек остались четверо. Но никто из них не покинул позиции.

Среди иностранцев, которые сегодня сражаются в Украине, в основном храбрых и подготовленных профессионалов (всяких там игроков в Call of Duty, которые просто хотят почувствовать запах пороха, теперь уже украинцы отсеивают) распространена идея о том, что сдаться — не вариант, никто не пойдет в русский ГУЛаг. Если я вернусь в Украину, я сделаю все, чтобы они не смогли взять меня живым и в сознании.

Меня никогда раньше не пытали. Я не хочу оказаться в положении, когда меня вынудят сказать что-то плохое о своей стране или об Украине. Россияне умеют это делать, и я бы не хотел, чтобы на моей совести было что-то подобное. Если я не смогу вырваться с боем, то, скорее всего, покончу с собой.

Глядя на ситуацию в Украине, я думаю, что у самих россиян нет понимания, зачем они это делают. На оккупированных территориях российский военный даже в ресторан спокойно не сможет пойти из-за страха, что кто-то ему нож в спину вонзит. Украинцы будут упорно и беспощадно сопротивляться. Это ничем хорошим для оккупантов не кончится. Я уверен, что Украина не только победит, но и вернет все свои территории, включая Крым.

Больше всего я опасаюсь, что Запад начнет давить на Украину и требовать от нее уступок России. Если это произойдет, мне будет очень стыдно за западные страны. Мы до и после Второй мировой уже продали Восточную Европу, и я бы очень не хотел увидеть нечто подобное. Меня беспокоят европейские пассивность и слабость.

Украине очень нужно более современное западное оружие — оно способно склонить весы в этой войне на ее сторону. Даже одна рота танков Abrams может уничтожить массу древних российских T-72 и T-64. Главное, нужно помнить: каждая секунда промедления — это, возможно, еще один погибший украинец.

http://theins.ru//favicon-515x515.png?v=5314312 «Один час под Бучей хуже 8 месяцев в Афганистане». Исповедь американского легионера в Украине

THEINS.RU

---

Теодор Верона — один из добровольцев Иностранного легиона в Украине. Ему 32 года. Пять лет он прослужил в морской пехоте США...

 

[+Ivory 4,569]

Страшное лицо войны